плане, предполагалось, почти построен – а вот “психологически” еще нет. Чтобы попасть на Луну – по-настоящему – нужно измениться, стать новым лучшим человеком (возможно, “высшей коммунистической расы”; неочевидно), перепрыгнуть через самих себя.

Гагарин воспринимался как образец существа, который преодолел самого себя. Как Чудо. Он и был живым Чудом (еще раз вспоминаем широко распространенные религиозные коннотации апрельского полета: человек, который поднялся в сферу божественного, символически умер – а затем воскрес, преодолел смерть). Луну можно было освоить, только поддавшись иррациональному чувству, поверив в нее, как в Чудо.

Луна должна была быть освоена человеком – не абстрактным, а именно Гагариным.

Теперь Гагарин погиб – пропал тот, кто должен был это сделать; хотя бы символически.

Ради Гагарина – можно было напрячься и “покорить Луну”. Ради просто луны – нет. Луна перестала источать очарование и притягательность: большой камень в космосе, вот и всё.

В момент гибели Гагарина Лунная Гонка как соревнование, чьему космонавту удастся совершить чудо, превратилась в соревнование, у кого больше денег – которое и закончилось самым предсказуемым образом.

Эта смерть – означала переход на новую стратегию – стратегию отказа СССР от пилотируемых полетов на Луну и изменение отношения людей к космосу.

О том, насколько силен оказался невроз, вызванный подавленной травмой от поражения в битве за Луну, остается только догадываться.

Мы не воспринимаем сейчас Луну как “Площадь Гагарина” – и у нас как не было, так и нет особых рациональных причин лететь туда сейчас.

Утрачен и политический смысл: какое уж тут “воссоединение с Луной”, когда даже и Украине-то мы не смогли объяснить, почему так долго прожили вместе.

Космос воспринимается уже не столько как статья национальной гордости, сколько как товар в нагрузку, вмененный населению налог, который не больно-то и хотелось платить. Советская власть плохо, неартистично воспользовалась кредитом доверия, который получила на завоевании космоса. Энтузиазм, поначалу искренний, перерождается в заорганизованный[76].

Резонансных, по-настоящему трогающих душу обывателей событий, связанных с космосом, становится все меньше, а курьезов – все больше.

* * *

Странным образом, 27 марта 1968 года на имя Гагарина в Звездный городок приходит письмо “от одной из американских нотариальных контор”. “В письме сообщалось, что созданное в США акционерное общество готово рассмотреть просьбу мистера Гагарина в случае, если он захочет приобрести земельный участок на Луне. Разумеется, ему, как первому космонавту, предоставляются льготы”. В те времена еще не было привычки сразу выбрасывать спам в корзину, поэтому офицер, распечатавший письмо, предложил тут же позвонить Гагарину и рассказать ему об этом предложении – “пусть посмеется” [38]. Он не знал, что к этому моменту Гагарин был уже мертв.

Глава 15. Господь сокрушает кедры

Гибель Гагарина вызвала колоссальный информационный и энергетический всплеск, “послесвечение” от которого наблюдается даже сегодня. Вы можете написать письмо в любую русскую газету и сообщить, что вам стала известна причина того, что произошло 27 марта 1968 года; ваше мнение опубликуют – даже если вы придете к выводу, что все дело в колдовстве; потому что редакторы, кем бы они ни были, к какому бы поколению ни принадлежали, тоже ощущают эту травму – спустя десятилетия. Общее количество свидетельств о жизни Гагарина – и версий того, что произошло с ним за 12 минут этого злосчастного полета – сопоставимо. Одних описаний облачности в то утро хватило бы составителям сводок Гидрометцентра на год. “Катастрофа века”, эта смерть вписывается сразу в две парадигмы – мучающее нацию происшествие, не получившее объяснения (у американцев это убийство Кеннеди, у англичан – смерть Дианы, у шведов – убийство Пальме, у поляков, похоже, – Качиньский), и ранняя гибель национальной иконы (Цой, Джеймс Дин, Че Гевара, Монро, Бодров). Нация не просто пытается гальванизировать своего любимца, но и, косвенным образом, чувствует свою вину: “Почему не уберегли? Он ведь национальное достояние. Его надо было в золотое кресло посадить и не пускать никуда” [1].

Смерть раньше естественно-биологического возраста была в кругу, где вращался Гагарин, скорее правилом, чем исключением; у него постоянно погибали друзья и знакомые, причем особенными, не похожими на обычные, смертями. Лучший друг Дергунов в Заполярье (разбился на мотоцикле). Товарищ по первому отряду Бондаренко (сгорел в сурдокамере). Генеральный конструктор и гагаринский сэнсэй Королев (зарезали на операции). Космонавт Комаров (сожгли заживо в спускаемом аппарате). Близкий друг, летчик Гарнаев (погиб в горящем вертолете). Наставник, парашютист-инструктор Никитин (столкнулся головой в воздухе с другим парашютистом). Неслетавший космонавт Нелюбов (бросился под поезд).

В 1968-м дошла очередь и до него.

Защитив в середине февраля 1968 года диплом, Гагарин сводил друзей во вращающийся – и в тот момент самый высокий в мире – ресторан с хорошо подходящим по тематике названием “Седьмое небо” – наверху Останкинской башни. Праздновать было что – вот только, как он сам однажды сформулировал с гениальным простодушием, – “Из ресторанов в космос не летают” [12], и в тот момент это чувствовалось особенно: “Три года непрерывных неудач рассеяли нашу былую уверенность в успешном осуществлении каждого очередного полета в космос” [9].

К стремительно распространяющемуся в профессиональной среде “пессимизму и унынию” [9] примешивалась личная тревога: вдова Королева говорит, что Гагарин был в феврале как “воспламеняющаяся спичка” и упомянул, что “надвигается скандал, но мне очень нужно отлетать 20 часов…” [18]. Похоже, окончание Академии им. Жуковского должно было принести ему еще и очередную должность и звание: начальника Центра подготовки космонавтов и генерала соответственно. Он уже прошел собеседование в ЦК – и, не обнаружив никаких изменений в своем статусе к уместной дате 23 февраля, положился на 12 апреля – “к седьмой годовщине полета. Еще торжественнее получится!” [19]. Валентин Гагарин полагает, что катастрофа планировалась злоумышленниками как раз потому, что “слишком много славы выпало на долю одного человека”; а теперь и должностей. “Хоронили его полковником, но фактически генеральская шинель у него висела на стуле. Весь генералитет считал его выскочкой, хотя, я думаю, просто завидовали ему” [20].

Задним числом возникает ощущение, что воздух в период между защитой диплома и крушением самолета был, что называется, наполнен электричеством. Анна Тимофеевна, вспоминая последний разговор с сыном, сообщает, что тот что-то скрывал – “чтобы не травмировать ее, сжигал это невысказанное в себе, и это при том, что сам отличался высокой эмоциональностью и большой впечатлительностью. Пытаясь объяснить свое состояние, Юра часто повторял: – Все так сложно, так сложно… Я боюсь, мама, я боюсь. Она решила, что его преследуют, хотят убить, сжить со света” [4]. Водитель служебной “Волги” Гагарина в конце 1980-х огорошил журналистов историями о том, как “незадолго до” трагического события в его автомобиле “трижды подряд лопался вдруг трубопровод, ведущий к бензонасосу. Дважды поломку замечали вовремя. В третий раз машина все-таки загорелась, но и тогда обошлось: Гагарин только вернулся в Звездный городок весь в саже. Пришел к Демчуку с шуткой: «Смотри, пехота, обгорел слегка…»” [21].

Зловещие